Детство, опаленное войной. Александр Прокопьевич Соломкин

Дети и война – это два несовместимых понятия. Война ломала и калечила судьбы детей. Но дети жили и работали рядом с взрослыми, своим посильным трудом старались облегчить труд родных, в основном это были матери, и приблизить победу. Читая воспоминания А.П. Соломкина, начинаешь ощущать, что совсем не по-детски и очень подробно маленький Саша чувствовал войну. Она была далеко, но отголоски её, тревогу и боль Александр Прокопьевич чувствовал в Казахстане, где до войны жил с родителями и братом.

Мне было 4 года, когда началась война. Но я до сих пор помню, как забирали отца на фронт: легковая машина, наверное «эмка», отец на одном плече несет сумку с сухарями и пожитками, а на другом – я. Нас было двое детей – Николай – на 3 года старше меня, и я, Александр, так звал меня отец, а мать – Шура, а потом Сашка. Вообще у меня было четыре модификации имени.

Отец оставил нам свои карманные часы, как помню – «Кировские», наверное все, что у него было. Мы с братом спрятали их на лежанке русской печки, где мы всегда прятались, согревались от холода, и зимой там спали. Мать быстро их нашла, так как они громко тикали.

Жили мы в Казахстане в Северо-Казахстанской (Кокчетавской, в настоящее время) области в поселке рядом с конезаводами №47 (лошади-рысаки) и №111 (скаковые породы). Название его не помню, но буквально в самом начале войны там организовали колонию для заключенных (поселок так и назывался – «Колония») – филиал Карагандинского тюремного лагеря (КарЛАГ).

Карлаг, вышка часового

До войны отец работал там зоотехником, он окончил церковно-приходскую школу и курсы животноводов. Трудяга - работал, помню, после войны с утра до позднего вечера, потом стал главным зоотехником. Он вывел новую породу овец, которая давала тонкорунную шерсть и мясо – примерно столько же, сколько и казахская курдючная овца. Получил медаль ВДНХ (тогда, по-моему, ВСХВ) и премию – мотоцикл. При таком-то образовании! Но у него была сравнительно большая библиотека: разные справочники, которые я постоянно листал и рассматривал картинки. 

Лагерь заключенных огородили буквально в ста метрах от наших домов, по углам заборов стояли вышки с часовыми, а на проволоке бегали овчарки. В колонии осталось мужское население с фамилиями Островский (начальник колонии), Трайтель, Федорищин, (их не брали на фронт), несколько русских, в основном, вероятно, водители или инвалиды. В машинно-тракторной мастерской (МТМ) работали сосланные немцы с Поволжья, а пленные немцы работали на тракторах ЧТЗ. Маловероятно, но мне кажется, что пленных немцев не охраняли. 

На маховике трактора ЧТЗ, он находился буквально перед сиденьем тракториста (кабины не было), имелось по всей его окружности много отверстий. Когда тракторист запускал мотор, он вставлял ломик в отверстия маховика и короткими качающимися движениями прокручивал коленвал. Помню, когда маховик отдавало назад, ломик вылетал на большую высоту, тракторист страшно ругался по-немецки: «schweine reine» (чистое свинство)! А если бы он знал в совершенстве русский, наверняка он бы ругался по-другому, интересно, как бы это звучало с немецким акцентом!?

Самая жуткая картина, врезавшаяся в память – это когда тела мертвых заключенных весной вывозили на бричках-бестарках валом, накрытых брезентом, за речку. Зимой этой картины мы не видели. Там за речкой была каменистая земля. Видимо, зимой могилы копали как попало, а весной, собирая подснежники, мы натыкались на плохо захороненные трупы. Никаких могил, знаков захоронения, никаких имен и фамилий – совершенно неизвестно, кто они, какие это были люди?! Все это происходило на наших глазах. Но мы на этом особенно не заморачивались, в силу возраста еще не понимали, что происходит на самом деле.

В нашем личном подворье перед началом войны было две коровы: черно-пестрая Катька и бурая Лида. Не знаю как матушке удавалось их содержать, но кажется, у нее были какие-то преференции: она считалась «красноармейкой». Видимо, эта колония имела какой-то особый статус. Не случайно туда приезжал Микоян. Уход за скотиной был возложен исключительно на нас, мы давали сено, убирали в сарае, поили. Самое сложное - поить. Корова мигом опустошала ведро и, казалось, что напоить ее было невозможно. Притом колодец был далеко, зимой весь обмерзший, воду доставали с помощью «журавля», управляться с ним было тяжело и опасно. Этими делами я начал заниматься с 6 лет. Перестарался. Как-то попробовал убирать в сарае - получилось чисто. Брат был возмущен тем, что такие трудовые ресурсы плохо используются. Но поить скотину он вначале мне помогал. Я бы коровам сейчас где-нибудь поставил памятник – символ спасения детей войны, живущих в деревне (а как городские?!). Наш случай, думаю, не единичный. Жили мы на молоке, картошке (как ни странно, был её дефицит) и давали хлебные карточки на каждого члена семьи. Помню брат потерял карточки, и мы почти месяц жили без хлеба. Вот когда голод и проявляет себя во всей красе! Хлеб был темно-серого цвета, почти черный, и казалось, что он сырой. Из него легко было что-то слепить, и казалось, что его пекли на солидоле, такой от него шел запах.

Позже матушка была вынуждена продать одну корову, Катьку, и купила швейную машинку – мы совсем оборвались. Тогда же она купила нам немного конфет – батончики, они были похожи на современные, но по цвету грязно-бурые. Она давала нам по одной конфете по каким-то датам. В нашем доме была кухня и комната, поэтому прятать особо было негде. Однажды я заметил в кладовке под потолком на нитке сумочку – оказалось, что с конфетами. Заметить ее было трудно, так как она висела прямо над головой. Мы с братом проделали в ней отверстие и думали взять по одной конфетке, но в итоге съели все. Мать в какой-то день хотела нас угостить, но сумочка была пуста. Пытаясь нас наказать, она в конце концов обняла нас и заплакала. Не могу забыть ее слез!

На фото: брат Николай, мама Мария Антоновна и я, Александр Соломкин. 1943 год.

На фото видно, как мы были одеты, и это, наверное, было самое лучшее произведение нашей мамы и купленной швейной машины. У брата на ногах валенки. Кстати, валенки были у нас одни на двоих, а у мамы на ногах не туфли, а какие-то тапочки, хотя для фотографирования обычно старались надеть самое лучшее на себя и детей.

Мне здесь уже 6 лет. Белобрысый, держу маму за ручку: скрытое выражение любви к ней. Матушка была высокой, статной и красивой женщиной с прекрасным именем Мария. Окружающие к ней обращались: Мария Антоновна. Когда я стал совсем взрослым, ее также так и называл. На фото ей всего 29 лет. А выглядит, мне кажется, старше. Отец получил эту фотографию в 1943 году, находясь, кажется, в Венгрии. Что-то подписывал, некоторые фразы стерлись, видимо он всегда носил ее с собой и гордился, показывая ее сослуживцам, об этом свидетельствуют пояснения на фотографии. Потом эта фотография вместе с отцом вернулась домой.

И когда я пошел в школу, наверное, в 1944 году, с обувью была настоящая трагедия, и лишь только начинал таять снег и появлялись проталины, мы бегали босиком. Не помню, что мы чем-то болели (видимо помогала и русская печь), единственное - фурункулы на ногах, которые нам мать мазала какой-то вонючей коричневой мазью. Следы оставались очень долго. Играли в лапту, мячики валяли из коровьей шерсти. 

Настоящая проблема была с баней. Отец до войны водил нас в баню сам, а с его уходом, в самом начале войны матушка пыталась водить меня в женскую баню. До сих пор помню этих голых теток, строивших мне рожицы. Брат мой был бесшабашным и бесстрашным мальчиком, я у него был как «хвост», он таскал меня всюду. Лето мы проводили в основном на речке, делали там шалаши и землянки, ели корни тростника. Это была основная еда в течение дня. Пробовал сейчас – хороши на вкус. В речке окуней мы ловили на мелководье руками, крючков и лески не было, щук ловили петлей на длинной палке. Зимой нам удавалось добыть жмых желтый и твердый, мы грызли его, но он  был очень приторным на вкус, говорили, что это хлопковый. Все мы были дружные, чтобы дрались – это редкость. Со взрослыми общались уважительно, всегда на «вы», здоровались первыми и держали дистанцию, как нас учила мать. Единственное, отбирали у детей начальника колонии Вальки и Лёньки велосипед, и катались на нем. Это ребята постарше, я кататься еще не умел. Потом мы с братом, когда я уже ходил в школу, после войны, купили велосипед на заработанные нами деньги на сельхоз работах (помню, 300 рублей). 

Примечательно, что иногда всем поселком, особенно в раннее лето, ловили в реке Чаглинка неводом рыбу и делили всем поровну. Люди, как могли, помогали друг другу. Сейчас эта речка, которая разливалась весной на много километров и регулярно смывала мост, напоминает больше ручей.

Игрушек у нас никаких не было. Мне в МТМ давали кое-какие железки, похожие, если напрячь воображение, на танк, автомобиль и прочее. На самом краю поселка находился стройучасток. Туда под охраной вооруженных часовых водили в колонне заключенных на работу. Картина каждый день: серые, однообразные и унылые фигуры. В колонне разговаривать им, мне кажется, не разрешалось. Мы, как дураки, раньше сопровождали эту колонну, а потом перестали – несерьезное это было дело. Стройучасток был также огорожен дощатым высоким забором и охранялся, но без собак. Мы, малыши, подкапывали под забором лаз, проникали на территорию, принося какую-то еду, хотя сами не доедали (мать, когда узнала, была взбучка, мне теперь кажется, что она сама не доедала и что было возможно, отдавала нам). Заключённые нам делали пистолетики, разные красивые шкатулки, рамки для фотографий, среди них были хорошие мастера. Ребята постарше туда не лазили, а заставляли нас. Думаю, что часовые все это видели, но мы хотя и боялись, а тянуло узнать, что там?! Да и перед старшими мы хотели казаться крутыми. В памяти осталось, как заключенные пилили из бревен доски вручную. Один на высоких козлах стоял наверху и тянул пилу вверх, другой, внизу – вниз. Место пропила отмечалось шнуром, покрашенным синим. Пилили длинной, очень зубастой пилой. Не понимаю, какая производительность при этом могла быть! Были у заключенных свои огороды – настоящее чудо ирригации: они прорыли канал (где мы иногда купались), примерно 5-7 км от речки Чаглинки, и под напором воды канала работал водоподъемник: огромное колесо с черпаками для воды с одной стороны, и лопастями – с другой. Он поднимал воду примерно на 2-3 метра, и оттуда по каналам распределялась вода. Чигирь, кажется, его называли. Зимой это был объект для нашей игры. Убеждаюсь еще раз, что среди зеков были таланты. Они выращивали для себя овощи. Были даже арбузы, маленькие, но очень сладкие, как нам казалось. Летом это все охранялось, но мы регулярно совершали набеги на огороды, особенно за арбузами. А охранник с дубинкой разве мог нас догнать?! А может, скорее всего, делал вид, что гоняется за нами.

Руководил операциями мой брат Николай. В результате его «руководства» один раз я попал под сани, груженные сеном и, после того, как сани через меня переехали, мое «новое» пальто, которое мать сшила из отцовских вещей, было порвано. Как только появились в поселке американские автомобили, по-моему один «Форд», мы на коньках, цепляясь за цепь у заднего борта, с вихрем и искрами из-под коньков, мчались за ним. У Форда трансмиссия издавала поющий звук, по которому можно было определить, что это Форд. Зимой я любил пропадать в МТМ, туда допуск был свободный, и наблюдать, как ремонтируют технику. Меня завораживало, как из отдельных интересных железок что-то собирают в единое целое.

Довольно странным и жестоким способом меня учили плавать. Ребята постарше брали за руки-ноги и бросали в речку. Брат страховал, чтобы я не утонул, но это скрывалось, чтобы я не надеялся на помощь. Поскольку я остался жив, методика обучения была «совершенной» и дающей безотказный и быстрый результат.

Летом мы гоняли верхом лошадей купать. Самое интересное в этом было плыть за лошадью, держа ее за хвост. У нас у каждого на конном дворе была «своя» лошадь, за которой мы ухаживали. Конюх, глухонемой, звали его Кулибаба, разрешал нам это делать. Это имя, как прозвище, досталось моему брату Коле. В критических для меня ситуациях я его использовал. В первый раз (в жизни) я проехал на водопой на иноходце зимой. Очень комфортно! На скаковой лошади при езде без седла, если она идет рысью, сразу отобьёшь пятую точку, потом ни на что не сможешь присесть. И вот летом, я сел на новую свою лошадь (второй раз в жизни) и поехали мы их купать. Лошадь была скаковой породы. До речки проехал благополучно, а назад – затеяли байгу. Лошадь мчалась галопом. Я съезжал и съезжал вперед на ее шею, и, наконец, на полном скаку, упал через голову лошади, но повод не отпустил, такое условие ставил мой брат на всякий случай. Как ни странно, но лошадь меня не затоптала! Брат мой был классным наездником, объезжал лошадей, много раз они его сбрасывали, позже, уже в конезаводе №111, он участвовал в скачках. Майку, которую мать мне из чего-то сшила, вдребезги разорвало, пришлось ждать вечер, чтобы мама не заметила, но ссадины и царапины…!

Позже я тоже участвовал в скачках. Предпочтение отдавалось нам, детям, потому что мы были легче любого взрослого наездника и ездили без сёдел. И на лошади мы были как черти. Я мог, когда мне было лет 7-8, одним махом запрыгнуть на спину лошади, держась левой рукой за ее гриву. Это был специальный отработанный прием. У меня была «своя» лошадь по кличке Туман. Он меня знал, при встрече он вскидывал, а потом наклонял голову, я его обнимал и гладил, а он пофыркивал. Считаю, что это самые умные и преданные животные.

Первые послевоенные годы

Мы не были паиньками, и матушка обращалась с нами адекватно нашим поступкам, и главным судьей был ремень. Доставалось больше старшему, но потом он поставил условие, когда мама приходила раньше нас с работы, а мы уже что-то натворили, домой мы должны заходить по очереди. Если я заходил первым, мне доставался только шлепок, а главное доставалось брату. Если вторым – мать восклицала: «И ты Сашка?!», - этот укор был хуже ремня. Потом она жалела нас и плакала, наверное, от безысходности. Она сама-то была почти девочка, ей было всего 26 лет, когда в такое тяжелейшие время на ее руки упали эти два отчаянных сорванца. Мать была строгая, но справедливая, мы ее очень любили, но свои чувства в открытую не проявляли, считая себя взрослыми. Когда я уже стал совсем взрослым, горько сожалел о том, как иногда мы мало заботимся и недостаточно уделяем внимания своим родителям в особенности матерям, не проявляя своих чувств!

Все без исключения мальчишки были вооружены рогатками и главной мечтой было иметь рогатку из красной резины (более прочной). Доставалось более всего воробьям. Во время войны они, как и голуби, практически все исчезли, и теперь я знаю почему. Ребята постарше делали пугачи из трубок радиатора трактора ЧТЗ. Одну сторону, расплющив, прикрепляли гвоздем к деревяшке, подобной рукоятке, а сам ствол крепили чем-попало, делали узкую прорезь в трубке у рукоятки, ствол набивали порохом, и, поджигаемое у прорези, устройство стреляло. Смертельный номер! Как правило, ствол отрывало, и он летел навстречу стрелявшим. Где доставали порох?! Он был похож на макароны с дырочками. Но все проходило в основном благополучно. Спичек не было совершенно (наверное, у мамы была заначка), поджигали стреляющее устройство с помощью фитиля, который загорался (тлел) от так называемого кресала, в комплект которого входил камешек твёрдой породы, стальная противорежущая пластина от сенокосилки и фитиль из пеньковой веревки. Скользящим ударом пластины о камень получали искру, от которой загорался фитиль. Отец курил, а когда он вернулся с фронта, у него было подобное устройство. Был дефицит с газетной бумагой, из которой делали самокрутки. Да дефицит был во всем!

Курить мы пробовали какие-то листья, смешанные с сухим конским навозом, но это, к счастью, не привилось. 

На фото: отец Соломкин Прокопий Федосеевич (в нижнем ряду – первый слева), сержант, с сослуживцами, ему здесь 31 год (1945 г.). Чтобы я его узнал, он подписал: «Шура, здесь твой отец, часы на руке». 

Трагедия души для сына, и, наверное, для отца!! Он был минометчиком, может быть поэтому и остался в живых, видимо минометчиков выбирали из крепких, более или менее грамотных и взрослых мужчин (рост у него был, кажется, 1,85 м.). Отцу было 27 лет, когда его забрали на фронт. Надо было минометному расчету таскать 82 мм трубу миномета и тяжеленую плиту под нее. Он был награжден орденом Красной Звезды, медалями за взятие Будапешта, за победу над Германией, орден Отечественной войны он получил уже в мирное время. Были у него большие, как ордена, знаки: «Отличный минометчик» и второй с надписью «Гвардия». Мы считали, что это ордена. Скорее всего, солдаты не успевали получать много медалей и орденов: у пехотинцев просто была короткая жизнь.

Помню, где-то ранней весной, кажется в конце марта 1945 г., его отпустили в отпуск на 5 дней, наверное, за какой-то подвиг (может орден «Красной звезды»?), и он буквально, спустя несколько месяцев после Победы вернулся домой в звании старший сержант. Отец не любил рассказывать про войну и не носил награды, он стал надевать их уже когда был на пенсии при чествовании ветеранов. Но нужно было их разыскивать, поскольку внуки их растаскивали, а он на это не обращал внимания. Мне врезался в память один его рассказ, где был эпизод, когда молодые солдаты, совсем мальчишки, от ужаса и боли кричали «мама, мамочка!» и ничего другого. Разве можно это забыть, что пришлось им, молодым мужчинам без жен и детей, а женщинам без мужей с детьми с неизвестным финалом, пережить! А многие молодые не познали этого!

Отец, когда вернулся с фронта, в качестве трофея брату подарил финский нож, мне – фонарик и большой по размеру блокнот из писчей глянцевой бумаги, карандаш и ручку, а матушке – какой-то красивый воздушный платок. Вот и все...! Ручка – трансформер, с одной стороны трубки при необходимости можно использовать перо, с другой – карандаш. Это был предел совершенства и восторг моих друзей. Многие пытаются сейчас представить наших солдат дикими мародерами?! Может и были исключения из правил, но я думаю, что не этот случай.  В первую очередь надо помнить, что печать проклятия лежит прежде всего на немцах за их злодеяниях, которые они совершили во Второй мировой войне. Из всего поселка, кажется, живыми вернулось всего четверо. Они часто собирались у нас дома, выпивали, кстати, не так много, как мы сейчас, и пели. Любимой песней у них была «…артиллеристы, Сталин дал приказ.», наверное, они все были артиллеристами. Отец никогда не поднимал на нас руку и не повышал голоса, кстати, мы с ним и редко общались, он все время пропадал на работе. Не помню, чтобы он использовал нецензурные выражения. После Победы многие мальчишки приоделись в шинели, мне тоже сшили шинель из отцовской. Это был предел гордости! Подражая, мы маршировали, дурачились и орали (не пели) один и тот же куплет про Сюзанну, у которой были синие глаза и алый рот.

На фото: я с братом Николаем, кажется 4-5 класс. Мы как всегда неразлучны. Уже в каких-то пиджаках, отец дома

В школе в нашем классе учительница, вела одновременно урок для 1-го и 4-го классов. Помню урок географии для 4-го класса, а я в 1-ом. Школу и клуб отапливали камышом, лесов в округе не было. Эти горы камыша! Зимой мы, играя, там прятались, было тепло. Тетрадей и учебников практически не было. Букварь был один на несколько учеников. Каким был красивым и любимым этот букварь! Писали на чем попало, чернила делали из свеклы, они постоянно прокисали, где было брать свеклу! На крутых берегах речки свисали толстые коричневые корни какого-то растения, из него получались более-менее приемлемые коричневые чернила. Чернильницы – это просто был шедевр разных придумок! А эти непроливашки, перья Рондо! Однажды нас малышей мобилизовали на сбор колосков, как раз недалеко от речки и там я решил добыть этот корень. В результате берег обвалился, и меня засыпало полностью. Хорошо, что на поверхности осталась кепка и с нами была учительница, и меня раскопали.

Власти проявляли заботу о малышах-дошколятах. В зимнее время нас иногда собирали в школе и подкармливали. Помню этот маленький кусочек голландского сыра (он был гораздо лучше, как мне теперь кажется, чем сейчас), пряники – были как резина, но казались пределом мечты, сгущенку (наверное, американская) и чай. Летом на 1-е Мая нас катали на машине (был в поселке один пикап) и иногда показывали кино прямо на улице, но надо было вручную крутить динамо-машину, чтобы аппаратура работала. Крутили по очереди ребята постарше. В результате изображение плавало, иногда останавливалось, что вызывало бурю эмоций. Литературы для чтения не было, иногда доставали буклеты, но они были с военной тематикой. У Трайтеля (начальника снабжения колонии) была дальняя родственница (а может и домработница?!), она вечерами читала нам Графа Монте-Кристо. Помню, толстая, в темно-зеленой обложке, книга. Как и кино, эти чтения для нас были праздником. Учился я легко и хорошо, брата догнал в 5-м классе, потом мы до 8-го класса сидели за одной партой и мне приходилось выполнять работы 1-го и 2-го варианта, и буквально по всем предметам готовить ответы на свои билеты и билеты брата.  Мать мною гордилась и все дневники и грамоты хранила в сундуке. Нам он казался каким-то источником тайны. В доме больше ничего не было, а он один и постоянно закрытый.  Когда она его открывала, мы были тут как тут, внутри он был обклеен картинками, и мы любили их рассматривать. Помню картинки, посвященные спасению челюскинцев. С уходом матери из жизни все это исчезло вместе с наградами отца.

После войны отца перевели на работу в конезавод №47 на  второе отделение, а там школа только до 4-го класса. В школу приходилось ездить на центральную усадьбу (7 км) на лошади, запряженную в телегу весной и осенью, а зимой –  в сани. Запрягали лошадь по очереди только мальчики, девочки этим не занимались. Самое трудное было затянуть супонь на хомуте и правильно чересседельник, который удерживал на спине упряжь лошади. Взрослые нам не помогали, да и помогать было некому. Кроме того, надо было рано вставать и уже в школе лошадь практически целый день стояла на привязи, ее надо было кормить, а самое тяжелое - поить. А нас никто не кормил и чувство голода сопровождало практически все мое детство. Не представляю, как бы теперь, современный 10-11 летний мальчик смог бы это сделать?! Моей внучке Марии сейчас как раз 10 лет и мне кажется, что она совсем ребенок. Еще совсем недавно мы с ней собирались ехать в Африку ловить крокодилов! А мы были уже самостоятельными людьми.

С 8-го класса я учился в школе-интернате в Кокчетаве. Недостаток общения с матушкой был самой большой потерей в моей жизни.

Работать нам приходилось примерно с 1-го класса. Сначала – сбор колосков, потом – прополка лесополос, затем – конные грабли для сгребания сена. Уже в 9-м классе я работал штурвальным на комбайне С-6. Людей не хватало. Мой комбайнер с фамилией Шифнер никогда не сидел на комбайне, всегда ходил рядом и наблюдал, как работает комбайн. У него был мотоцикл и, если где-то замечал неисправность, мчался на мотоцикле за запчастью. Мне говорил: «… хочешь спать, вставляй в глаза спички…». Иногда он впадал в милость и разрешал мне немного поспать в копне. В обязанность штурвального, кроме всего прочего, входила смазка подшипников. Их на С-6 было около 60. Это была грязная и, казалось, нескончаемая работа. У нас был шприц, к которому комбайнер приспособил довольно тонкую медную трубочку для подачи смазки в подшипник. Трубка ломалась часто, что вызывало недовольство комбайнера (что-то ворчал себе под нос). Отец был сражен тем, что я, еще «зеленый», заработал столько зерна и денег! А я благодарен  Шифнеру за его школу.

Летних каникул у нас как таковых не было, а зимние я не помню. Особо следует отметить работу по сбору колосков. Здесь была тотальная мобилизация: и млад, и стар. Ведь собирали же, и много! Были злостные люди-объездчики, которые верхом на лошадях, с длинными кнутами, объезжали поля, охраняя от набегов на уже убранные поля. За несанкционированный сбор колосков жестоко наказывали. Особенно доставалось ссыльным чеченцам и ингушам. Они приехали – ни кола, ни двора. Местное население как могло, помогало им.

В школе экзамены мы сдавали практически по всем профилирующим предметам с 5 класса. Я считаю, что хоть это и большая нагрузка, но это правильно, в результате мы получали настоящее и полное образование. Взять хотя бы такой пример – овладение иностранным языком, у нас был немецкий. Благодаря школе и окружению (в последнем поселке моего детства немцев было примерно 80%) я почти свободно разговаривал на этом языке. И позже, уже во взрослой жизни, при встрече с немецкой делегацией, всех интересовало, откуда я знаю язык, я ответил –  школа! Они были удивлены таким высоким уровнем образования в нашей школе. В Кокчетаве, где я учился с 8 класса в мужской средней школе (зачем отделили нас от девочек?!), были классные учителя, в особенности по математике, физике, литературе! А немка (старушка, как нам казалось) Алиса Вильгельмовна Грюнвальд! Заходя в класс, она сразу начинала на немецком: «Guten Tag Kinder», «Добрый день, дети!». Методика: осваивали только обороты речи. Супер! Отсюда автоматически усваивалась сложная грамматика немецкого языка. На перемене мы общались, используя эти обороты.

Мы, деревенские, в Кокчетавской городской школе были определены в 8 «Д» класс, а на следующий год это был уже 9 «А»! Учились ребята в нашем классе все хорошо, в аттестате у меня было 3 четверки: по казахскому и русскому языкам и истории, хотя сочинение написал на 5. Похоже городские ребята были более разболтанными, чем мы - деревенские. Когда я учился в 6 классе, у нас в семье родилась сестренка, крохотуля и красавица Люба - долгожданная сбывшаяся мечта наших родителей и наша общая любимица. Я. когда приезжал из школы из города, всегда с грохотом катал ее на самодельной деревянной «коляске» на деревянных маленьких колесиках. Брат же, когда она плакала, совал ей в рот свой грязный палец ноги. Помню, как это маленькое существо в коричневом капюшончике, бежало мне навстречу и радовалось: «Саса, Саса»! Несмотря на трудности войны, когда были еще маленькими, и потом, всегда ощущался настрой, чувство уверенности в будущем, потому что мы практически участвовали в процессе и взрослые делали хоть какую-то, но все-таки ставку на нас. А это ожидание апреля, когда всегда было снижение цен...

Конечно, в сегодняшнем понимании счастливого детства у нас не было. Был недостаток во всем и прежде всего в еде, не было такого понятия, как летние каникулы, главное, что не хватало учебников, бумаги, карандашей – атрибутов, необходимых для учебы. Но почему мы старались получить знания? Видимо потому, что с самого детства о нас заботились, как это было возможно, всегда подчеркивалось, что мы нужны, поэтому должны хорошо учиться, и мы старались оправдать эти ожидания.

На фото: На первом курсе ОмСХИ им. С.М. Кирова.
Снимаем квартиру на «Озерках». Со мной Лёня Чечнин.
Плохо одеты, ещё не знаем, что такое баржа (разгрузка барж).

Помню смерть Сталина. Это был пасмурный, сырой и холодный день, 4 марта 1953 года. Для нас это было как личная утрата. В это время мы как раз изучали его труд, кажется, «Экономические проблемы развития социализма в СССР». У меня лично тогда складывалось впечатление, что И.В.Сталин, кроме всего прочего, был и великим ученым. Мы не знали, что такое культ личности, мы ощущали чувство правды, свободы, заботы. Помню встречи целинников на вокзале в Кокчетаве, куда нас, старшеклассников, в основном это было вечером, отправляли на митинги. У большинства ребят-целинников были серые кепки с коротким козырьком. И о них, как бы сказал Пушкин: «… и не сказал бы я ребята, что пьян, а все-таки разит…». Были они и в нашем поселке. Между целинниками и нами, местными, когда мы все в поселке собирались (это был теперь совхоз «Чаглинский»), случались жестокие драки из-за их непристойного поведения. Хотя они и были постарше нас, но побеждали всегда мы благодаря своей сплоченности, решительности и чувству правоты. Потом они вообще перестали с нами задираться.

Исключили из института, последний день в общежитии. Что теперь делать?

На военных сборах (4 курс) А.П. Соломкин во втором ряду справа

И с первого года освоения целины был ряд неразрешимых проблем. В первый же год в нашем хозяйстве был получен хороший урожай, но сохранить его не смогли, помню эти огромные бурты зерна, накрытые соломой, на полевом стане. Не хватало объектов для хранения зерна!  На первом курсе нас отправили в целинный совхоз «Добровольский» Омской области на отделение Голубовка. Большая часть комбайнов была разукомплектовано, с самоходных комбайнов С-4, почти новых, были сняты двигатели марки ЗИС, их ставили на автомобили той же марки. Помощником у меня был однокурсник омич Гена Мартынов, скромный и надежный парень. Нам удалось собрать разграбленный и тоже почти новый прицепной комбайн С-6. Был такой характерный случай: работаем, вдруг порвало привод соломотранспортера. Не дожидаясь команд сверху, отцепляем копнитель, укорачиваем цепь на привод транспортера - и вперёд, солому комбайн теперь бросает  на поле. Приехал завотделением, долго что-то искал в валке, потом изрек: «молодец, двигай дальше». Результат был - 40 тонн зерна за смену. Сразу же привезли красный флажок, «молнию» и денежную премию. В бригаде решили так: конечно флажок должен висеть на комбайне, а «молния» уже на доске бригады, а вот премию надо использовать, как можно эффективнее и «по назначению». Так и использовали «по назначению». В те годы не было машинных дворов, поэтому, где не хватало кадров механизаторов, бороться с разукомплектованием техники было невозможно. Мест хранения техники, изолированных от МТМ, не было. Это был настоящий бич и очень серьёзная проблема! На следующий год в родном совхозе «Чаглинский» я уже собирал совместно с местными комбайн СК-3 (всего 5 комбайнов) и проработал там до начала занятий. Приезжаю на каникулы уже зимой, а мои коллеги на самоходных комбайнах убирают хлеб. Беспрецедентный случай: люди вилами выковыривают валки из-под снега, а комбайны это подбирают. Это третья проблема, кадров по-прежнему не хватало, многие целинники, не выдержав трудностей, уезжали. В общей сложности на хлебоуборке мне пришлось отработать 7 сезонов в основном на прицепных комбайнах С-6 и РСМ-8 и самоходных СК-3 и «НИВА». Последний был более или менее, но все равно ломался через 7-10 часов работы. На прицепных все-таки работать было легче, экипаж агрегата состоял из 3-4 человек, включая тракториста. На самоходном – один комбайнер, я подсчитывал, чтобы обеспечить работу комбайна, надо было следить примерно за 40 точками, зрение, слух, да и все тело комбайнёра участвовали в процессе как работает машина. А эта пыль! Накал страсти и жажда работы пропадали спустя 7-10, пока стоит хорошая погода, а потом холод и грязь. Многие плохо представляют, что достается механизатору, надо хоть раз побывать в его, как говорят «шкуре»! Здесь не отвлечёшься на ланч, а ждешь, а когда тебе привезут обед?! При этом обед надо было съесть быстро, потому что повариха старалась накормить всех и как бы вовремя.

Совхоз Добровольский. Это тот самый комбайн С-6. Полностью разобран, хотя ему 1 год. Разбираю двигатель, все на земле.

Помню прекрасный, и надежный гусеничный трактор ДТ-54, поднявший целину, и на котором я после второго курса ОмСХИ проработал год в своем хозяйстве (потому что меня выгнали из института за драку). И прицепной комбайн РСМ-8 – это зверь, который мог проглотить небольшую копну на подборе валков и не подавиться. В его огромной приемной камере мог спрятаться от дождя весь экипаж уборочного агрегата.  Был результат: хороший жизненный урок и почетная грамота ЦК ВЛКСМ (это было жутко круто по тем временам), и в итоге – восстановление в институте.

Первые дни после окончания института в совхозе Великорусский Омской области

Команда ОмСХИ им. С.М. Кирова по тяжелой атлетике в Ставрополе,  А.П. Соломкин третий слева)

5 апреля 1961 года, после окончания аспирантуры. Меня провожают в Казахстан. Слева направо: Симонов Л.М., Подгурский А.М., Домрачев В.А.,  Соломкин А.П., Мальцев В.В., Адрианов К.К., Горохов

Мои дети – Светлана и Лена

Были потом и другие знаки отличия: почетная грамота ЦК КПСС, Лауреат Государственной премии Совета министров СССР (за разработку и внедрение системы технического обслуживания и улучшение ремонтопригодности тракторов типа К-700 и Т-150К, медаль лауреата. (теперь за это я получаю ДМО), орден Знак Почета, медали ВДНХ. Жаль утерянную грамоту ЦК ВЛКСМ, поздно подумал, что нужно хранить память.

Но помню все, родное, далекое, помню и лица, давно позабытые…

Томашец А.К., Грибановский А.П., Соломкин А.П.

При формировании материала помощь оказывал волонтерский отряд «Память»